В 17** году крепостной человек господ Б-х Емельян Ефимов бежал из д. Г-ий, принадлежащей одному из старших Б-х. Намеревался он идти на Дон, где, как сказывали старики, живут вольные, гулящие люди — казаки. Пять лет Емельян добирался до Дона, побывал во многих местах России, но к казакам так и не попал. В Дорогобуже ему сказали, что лучше идти на Яик: там повольней живется, а на Дону его сейчас же изловят; в Вязьме он узнал о стране Офир, что за морем-акияном, и там живут еще вольней, чем на Дону и Яике. Так он шел, медленно продвигаясь на юг, в поисках воли и рая земного.
Ночевал, где придется, питался, как нищий, подаянием. Знал он, что ищут его, а сыщут — жестоко накажут. Видел, еще живя в д. Г-й, как Степана Родионова, поймав, били на псарне батогами жестоко и как тот помер после в доме своей матери, так и не придя в себя. Не ведал он только, что имя его давно значится в реестре беглых людей и записаны там приметы его: «Ростом мал, власы на главе имеет кудреваты, брада зело черна». За пять лет странствий изменился Емельян Ефимов, и брада была теперь не так черна — в исхудавшем, грязном человеке едва ли и мать родная могла бы узнать прежнего Емельяна. В городе Тамбове седой мрачный унтер стал пристально разглядывать Емельяна и вдруг сказал:
– Чтой-то физиономия мне твоя знакома? Ну-ка, поди сюда.
Не стал подходить к нему Емельян Ефимов и не ждал, когда подойдет унтер: побежал, что есть силы, и был таков. С тех пор он уже не заходил в большие и малые города, обходил их стороной. Спал в поле и в лесу, в скирдах и под валежником. Питался чем Бог пошлет и все шел, шел… Зачем, куда, он и сам не знал теперь. Искал волю, искал счастье…
Знойным летом в поле тяжело. Солнце печет немилосердно, куда ни глянь, везде ширь и простор. Ни кустика, ни деревца. Не приляжешь, не отдохнешь. Впереди только серо-коричневая дорога, пыльной лентой петляя и поднимаясь с горки на горку, уходит за горизонт.
В один из знойных летних дней брел Емельян Ефимов такой дорогой. Облизывал пересохшие и потрескавшиеся от жары губы и мечтал об одном: напиться чистой ключевой водой. По временам Емельян пристально оглядывал даль, надеясь увидеть какую-нибудь деревушку или хоть кусток какой али деревце. Вдруг заметил он купу кустов, а чем ближе подходил, тем больше различал, что не кусты то, а большие деревья, растущие плотно, как в лесу. Уже и шелест листьев слышал, и породы деревьев различал: осины, клены, березы, — а все не верил, что не видится это ему. Убедился и уверился только тогда, когда по узкой тропинке вошел в небольшую рощу и ощутил свежую прохладу леса, сладость чистого воздуха.
Где-то в стороне весело журчал ручей. Слышно было, что вода падает откуда-то сверху и разбивается о синюю гладь небольшого озера. Наклонил голову Емельян Ефимов и узрел широкую, как будто кем выдолбленную в земле, дорожку. Походила она на желоб, а дно его устилали прелые листья.
Почти побежал по этой дорожке Емельян (и откуда силы взялись!), и вскоре оказался он на большой поляне, окруженной высокими елями. Ели росли на вершине небольшого холма, а у его подножия била струя чистой ключевой воды. Вода падала в небольшое озерцо, а из озерца узким ручьем убегала вглубь леса. Над тем местом, где вытекал ручей, повыше него, в обнажившихся корнях деревьев была кем-то поставлена большая икона великомученицы Варвары, а над ней на вершине холма возвышался крест. Святая дева изображалась на иконе во весь рост, с распущенными волосами, взор ее был устремлен ввысь, к Творцу. В правой руке ее — крест, а в левой — веточка, и сама она, и весь фон — всё в мягких голубых тонах.
Бросился Емельян в озерцо, на коленях подполз к бившему у подножия холма источнику и стал пить. И казалось ему, что никогда он не пил такой вкусной воды, которая ледяным холодом обжигала губы и горло. Напился, отполз в сторону, лег на траву, раскинул руки и, устремив взор в небо, подумал: «Вот она, страна Офир!»
Наверное, заснул Емельян Ефимов или просто долго лежал в полудреме, только показалось ему, что кто-то стоит над ним и легко касается его волос: «Видно, сыскали меня», — в ужасе подумал Емельян и тут же вскочил на ноги, приготовившись биться за свою волю. Но вместо врагов он увидел деву неописуемой красоты, всю в голубых одеяниях и с ветвью в руке. Смотрела она на Емельяна ласково-ласково, как не может смотреть ни матерь, ни возлюбленная, а только житель небес. Спросил Емельян деву:
– Кто ты?
– Я, Варвара-дева, мученица Христова.
Пал на колени Емельян Ефимов, как будто открылось у него в душе что-то, как будто упал груз какой, камнем лежащий на ней. Залился он слезами и снова спросил:
– Что мне делать, святая Варвара?
– Служи Богу. Оставайся со мной, — был ответ, и видение исчезло или как будто снова стало иконой. Казалось Емельяну, что дева все так же смотрит на него из образа, будто ждет ответа. В пятистах шагах от родника, в пещерах, ископанных в крутых берегах оврага, жили старцы-монахи. Их было четверо. Один слеп, другой почти не ходил, двое других очень ослаблены. Все они были изнурены долгим и строгим постом. Уединение, молитва, ежедневный покаянный плач о грехах своих очистили их души, и теперь они стали подобны ангелам.
Старцы приняли Емельяна ласково, разрешили жить ему в одной из пещерок. Никто не спросил его, кто он и откуда, есть ли у него «вид» — только имя, чтобы поминать в молитвах. Живя с ними, он забыл, что беглый, что его ищут, забыл и о цели своего побега. Здесь, в этих пещерках, он обрел всё: волю, счастье и смысл. Монахи были воплощением мудрости и простоты, они не учили и не наставляли, но каждое их слово было исполнено такой силы, что Емельян невольно, с радостью выполнял каждую их просьбу.
Близилась осень. Ночи становились холодней. Утром выпадала роса, и туман, густой и белый, как молоко, стелился по дну оврага. До полудня Емельян ходил по дубраве, которую местные жители называли Кушниковой, собирал сухие ветки и складывал их в небольшой сарайчик. Так он готовился к зиме.
Осенними вечерами старцы собирались в самой большой пещере, где стоял аналой, горели свечи, тускло освещая темные лики святых на иконах, развешенных по стенам пещеры. Здесь они соборно молились, а потом долго сидели у костра, разложенного у самого входа и творили Иисусову молитву. Неслышно шевелились их губы, произнося заповедные слова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Покой наполнял их души и, казалось, умиротворял весь мятущийся мир.
Так они жили. Незаметно пришла зима с лютыми морозами, вьюгами и ясными солнечными днями. По весне с первыми грачами пришла радость и к Емельяну — радость, которую раньше не чаял и не ждал даже в самых прекрасных снах. Старый монах, имевший священный сан, постриг Емельяна во иноческий чин с именем Евсигний. Теперь в миру остался Емельян Ефимов, и, быть может, он по-прежнему брел бескрайними просторами России в поисках воли и рая на земле. Тот Емельян оставался для мира жив, и его искали и числили в списке беглых. Для мира теперешний его постриг был ничем, даже больше противозаконным деянием, нарушавшим духовный регламент и вдвойне отягчавшим вину Емельяна. Но что до того иноку Евсигнию? Он умер для того мира, в котором чтят Христа только внешне, но забывают о сути. Пусть прежний Емельян Ефимов бродит по свету и числится беглым…
Летом крестьяне из ближайшего к дубраве села Оржевка принесли тревожную весть: загорелся пожаром бунта Яик. Явился восставший из мертвых император Петр Феодорович и во главе казацкой вольницы брал город за городом. Но и другое говорили смирные оржевские мужики, что не царь это вовсе никакой, а простой казак Емелька Пугачев.
Достигла новость и старцев. Узнав истину, сказали они иноку Евсигнию: «Антихрист то. Близко уже, при дверях». Ушли в свои пещерки, пребывали там днем и ночью, света белого не видя, вкушая малую толику хлеба и пия берестовый жбанчик воды из источника святой великомученицы Варвары единожды в день. В пещерках коленопреклоненно стояли они перед образами, усиленно моля Спаса, Пречистую Деву и святых угодников Божиих, да разрушатся козни врага и минует чаша раздора любимое отечество. Старался подвизаться вместе с ними и Евсигний, но непривычно было еще молодое тело к трудам постническим – не сдюжил. Дали ему старцы послабление: знай правило иноческое да исполняй послушание по хозяйству. Снова потекли дни, как прежде. В повседневных трудах и заботах не замечал Евсигний их бега.
Как-то днем, утомившись, заснул Евсигний под большой сосной и привиделся ему сон, будто тот Емельян, что на Яике бунт поднял, есть он сам. Виделось ему: рубил он вострой саблей головы невинных людей, и было то так легко, как курице, вот только в ведро не опустишь шеи лишившейся головы, и кровь, бия из нее, залила весь кафтан Емельяна Ефимова. Таким видел он себя во сне: весь в крови людской, а потом ее стало столько много, что Емельян начал тонуть в ней. Проснулся в ужасе инок Евсигний: липкий пот струился по челу и лику, и казалось, что это кровь.
Прибежал он к старцу, пал в ноги ему и тут же рассказал ему о своем искушении. Старец утешил его и сказал: «Успокойся, брат Евсигний, и за нами придут. Уже близко. Но ты бодрствуй, будь добрым воином Христа. Вот зрю, – уготован тебе венец мученика и со Христом ты будешь в селениях райских. Не говорю, спасен, то не моя воля, но причислен. Радуйся!»
Однажды ранним утром отправился молодой инок в дальний угол дубравы, где заприметил накануне большую поляну земляники. Решил собрать ее, чтобы полакомить старцев.
Долго, до самого полудня, ходил по полянке и набрал целое лукошко вкусной, спелой ягоды. Возвращался к пещерам, полный радости: «Вот ужо старцев угощу!». В пещерах никого не было, и как будто какая злая сила прошла по келиям: аналой опрокинут, иконы на земле валяются, свечи поломаны и в песок втоптаны. Вдруг от источника Варвары донеслись звуки, как будто кричал кто. «Неужели разбойники Емельки?» – пронеслась в голове Евсигния страшная мысль. Схватился он за топор, но, подумав, оставил его и быстрым шагом пошел к источнику.
Пробирался кустами, хоронясь за деревья. Вскоре подобрался инок шагов на сто к источнику и увидел четырех разбойников на конях — все в мохнатых шапках, богатых полукафтаньях. К седлам приторочены мушкеты и пики, за поясами пистоли, в руках сабли. Перед разбойниками на коленях стояли старцы. Вид их был смиренен и скорбен. Один из разбойников, видимо, главный, что-то кричал монахам. Хотя Евсигний и не слышал, что именно — ветер дул от него, но по долетавшим обрывкам слов догадался, что требовал главарь показать, где богатство зарыто. Один из разбойников указал своим товарищам на медную ризу иконы Варвары и что-то сказал главарю, тот махнул головой, и разбойник, спешившись, начал взбираться на гору, подбираясь к иконе.
Евсигний был ближе к образу: он уже не прятался за кустами и бежал на помощь Варваре. Он слышал, как прогремел выстрел, и пуля просвистела около уха. Невредимый, он добрался до иконы, взвалил тяжелый образ на спину и пустился бежать по дороге-желобу от источника. Разъяренные разбойники на конях мгновенно догнали монаха. Два сабельных удара пришлись по медной ризе иконы, третьего не выдержал Евсигний: подкосились ноги, он завалился на спину, обхватил икону руками, как бы заслонив ее собой, и получил удар пикой прямо в самое сердце, да так, что ее острие вышло у него между лопаток и вонзилось в образ рядом с рукою Варвары.
Убоялись чего-то разбойники: может, грозного взгляда мученицы, может, совесть проснулась. Только к старцам они не вернулись — ускакали восвояси. Монахи, как положено, омыли Евсигния, панихиду пропели и положили инока во сыру землю, аккурат под ту сосну, где привиделся ему страшный сон. После погребения тела мученика старцы затушили лампадки в пещерках и наутро, собрав книги и утварь в узелки, ушли из пустыньки, а куда, никто не ведает.
О. Ю. Лёвин